РАДОСТЬ МОЯ, ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!

1 августа — день памяти святого преподобного Серафима Саровского, 25-летие Перенесения его святых мощей и 113-я годовщина прославления в 1903 году. В связи с этим мы публикуем материал о паломничестве в Дивеево.
...

Нет ничего удивительного в том, что Дивеево — один из самых востребованных паломнических маршрутов. Пока стоит этот мир, пока жива Россия — люди стремятся и будут стремиться к саровскому старцу. Конечно, у каждого из нас своя причина собраться однажды в путь. И вряд ли можно за другого человека решать — ехать ему в Дивеево или не ехать, готов он к этой поездке или нет. Там такие чудеса подчас случаются — с совершенно неготовыми, казалось бы, людьми… Но, по крайней мере, сам себе человек может и, на мой взгляд, должен задать вопрос: зачем мне туда?.. Что я надеюсь получить от этой встречи?

Очень часто ответ бывает чисто практическим: беда, болезнь, надежда на помощь. Сама по себе надежда верная: преподобный после земной кончины своей многим, очень многим помог! Но плохо, если эта причина для поездки — единственная; если человек ни о чем, кроме своей беды как таковой, не задумывается, никакого духовного рассуждения не имеет, измениться не хочет, а на исцеление надеется как на некий магический акт: вот окунусь в источник, пройду по Канавке, приложу землицу к больному месту — и все в порядке окажется.

Когда-то наш ответ на вопрос «Зачем?» может быть… правильным, в принципе, но неопределенным: «Ну как же, к батюшке-то Серафиму… Мы же православные! Надо». Надо, конечно! Но хотя бы какая-то определенность — необходима. Именно она делает наше паломничество по-настоящему плодотворным. Поэтому постараемся обозначить возможные мотивы. Иначе говоря, поможем друг другу задуматься: чего мы там ищем, в этом небольшом селе под Арзамасом? Если встречи с преподобным Серафимом, то в чем эта встреча может для нас заключаться?
***

Когда наступает, наконец, Светлая седмица, когда звонят, не смолкая, колокола храмов, когда мы не читаем нашего обычного утреннего и вечернего правила, а читаем Часы Пасхи… Тогда мы спонтанно задаем Отцу Небесному детский вопрос: «Господи, а можно, чтобы Пасха никогда не кончалась?».

И вспоминаем: ходил по земле человек, в сердце которого она действительно не кончалась никогда. И словно слышим: «Радость моя, Христос воскресе!». И понимаем, что это не эйфория, нет, это плод колоссального духовного труда, подвига, очищения сердца. Как же быть нам, грешным? Нам такого труда не поднять! Но разве Серафимово приветствие не обращено и к нам тоже?

Мы не совершили и не совершим и сотой доли его подвига, но мы можем черпать из родника его пасхальной радости. Мы едем в Дивеево, чтобы поблагодарить святого — не только за то, что он помогает нам в наших скорбях, но и просто за то, что он был, есть и будет для нас всегда. И дай Бог нам там, в Троицком соборе Серафимовского монастыря, у раки с мощами преподобного или в домике блаженной Паши Дивеевской, возле скамейки, обгоревшей от свечки, оброненной отходящим в Вечность старцем, почувствовать в себе эту живую благодарность…

…Которая не снимает, конечно, вопроса, что нам делать с самим собою.
Преподобный Серафим помогает определить цель наших усилий.

Прежде, чем ехать в Дивеево, не худо прочитать воспоминания Николая Мотовилова о встречах и беседах со старцем-отшельником. Николай Александрович с детства был весьма благочестив и много общался с церковными людьми, в их числе и с архиереями. И задавал им такой интересный вопрос: что есть цель христианской жизни?

Многим из них вопрос не нравился. Небогоугодное, дескать, это любопытство и высокоумствование. Ты что, не знаешь, что должен делать? Ходи в церковь, молись, соблюдай посты, старайся не грешить, а коли не устоял, кайся… Какая тебе еще цель понадобилась?
Николай Александрович мог ответить евангельскими словами — всё это сохранил я от юности моей (Мк. 10, 20). Но успокоиться не мог. Чувствовал неполноту, неглубокость, более того — ложность таких ответов.

Что же касается нас, мы подчас и вопросом-то таким не задаемся. То есть не стараемся определить для себя цель всего того, что делаем в Церкви. Мы следуем ее вековому духовному опыту и ее Уставу; следуем с доверием, и это, конечно, хорошо; лучше, во всяком случае, чем вообще ничему не следовать. Но если человек не видит цели, значит, у него нет личного волевого устремления к ней и нет единого непрерывного пути: путь рассыпается на отрезки, меж отрезками пустота, провал. Утром причащался, вроде что-то чувствовал, а к вечеру уже и не помнишь ничего. Только что молился и вот уже нервничаешь, злишься…

Меж тем старец Серафим, не названный еще тогда преподобным, объяснил Николаю Мотовилову, что цель христианской жизни — в стяжании благодати Святого Духа, и все, что мы делаем — и молитва, и добрые дела — есть к тому средство. И просиял, как солнце, чтобы его собеседник мог воочию увидеть, что она есть, эта благодать…

Я не знаю, есть ли сегодня на земле кто-то, кто мог бы вот так просиять; в ХХ веке такие подвижники были… Но чувство счастья от присутствия благодати, от действия Духа, оно каждому из нас, конечно, доступно и даже знакомо. А чтоб не было оно редким гостем, чтобы весь наш земной путь лежал именно навстречу ему и не был прерывистым — нужно все время помнить о цели и все, что делаешь, делать ради нее.

Но легко ли это — все время помнить, все время держать эту цель перед своими глазами? Это совсем непросто. А пребывание в Дивеево, хотя бы краткое, может очень существенно в этом помочь.
***

Преподобный Серафим, как известно, книг не писал. Все его наставления, которые мы можем читать сегодня, записаны другими людьми. Есть более полные, есть краткие, малоформатные дорожные издания… Вот такую маленькую книжку я и советую вам с собою в Дивеево взять. По моему собственному опыту — прочитанные в ней слова там, в дивеевских храмах, оживут непременно.

…Семь утра, молебен у мощей преподобного. Я встала неудачно — слов акафиста почти не разбираю, из-за этого нервничаю. А когда нервничаешь — сразу отзываются все давние, не желающие заживать раны, обиды… И вот, я опять думаю о том, о чем уже не раз запрещала себе думать; опять мучительно переживаю пережитое, снова бессильно возмущаюсь и жалею себя… И вдруг вспоминаю то, что я читала по дороге сюда в поезде — об этом овладевающем мною сейчас духе: «Когда злой дух печали овладевает душою, тогда, наполнив ее горестью и неприятностью, не дает ей совершать молитву с должным усердием, мешает заниматься чтением Писаний с надлежащим вниманием, лишает ее кротости и благодушия… Душа, исполненная печали… убегает людей, как бы виновников ее смущения, не понимая, что причина болезни внутри нее».

А что я еще читала в этой книжке? «Всеми мерами надобно сохранять мир душевный (…) оскорбления от других должно переносить равнодушно и приобучаться к такому расположению, как бы их оскорбления нас не касались. Таковое упражнение может доставить человеческому сердцу тишину и соделать оное обителью Самого Бога».

Как у меня с кротостью и благодушием? Ясно, что плохо. Решусь ли я на «таковое упражнение», готова ли я «всеми мерами сохранять мир душевный»? Нет, не готова. Да полно, хочу ли я той самой тишины в сердце?.. Нет? Да?.. Если нет, то зачем сюда ехала?

Мне кажется, этот дискомфортный вопрос — «Если нет, то зачем я сюда ехал(а)?» — нужно там, в Дивееве, задать себе обязательно, хотя бы один раз. А если нет сил ответить — то пойти на Канавку. Ту самую, которую велел выкопать вокруг обители батюшка Серафим — чтоб не забыли мы с вами тропу, по которой Сама Богородица обходила Свой удел… И пройти по этой дуге раз, пожалуй, шесть­-семь. Я не знаю, что со мною там, на этой Канавке, происходило, но что ходить по ней мне было нужно — знаю точно.
***

Но как быстро здесь все-таки пролетает время. Завтра подъем в четыре утра — поезд из Арзамаса ранним утром, надо еще успеть доехать на такси. Всю всенощную в Преображенском стоять не буду — до конца шестопсалмия, и домой, пораньше лечь, чтоб не проспать…

А тут вдруг пожилая монахиня:

— Становись на подсвечник.

Нет, не приказным тоном, не командным. Скорее — тоном, не предполагающим моего возражения. Как дома, в семье: «Почисти картошку». Какие проблемы — само собой разумеется, что картошка сейчас будет почищена.

Постоянно следить за подсвечником, заменяя догорающие свечки новыми, лежащими в очереди, снимая натёки воска,— значит, стоять всю долгую монастырскую службу до конца. Я не послушница, не трудница даже, я никому здесь послушанием не обязана. Но отказать этой монахине я почему-то не могу. И не потому не могу, что добродетель послушания стяжала, нет, конечно. Просто я сразу понимаю: этот подсвечник — настолько же мой, насколько ее. Несмотря на то, что она здесь всю свою жизнь, а я — приехала и уехала.

Снаружи вечереет и холодает. За открытыми боковыми дверями огромного храма ветер треплет мягкие ветви лиственниц. Большинство вверенных мне свечек — красные, потому что Пасха еще не кончилась. Сестринский хор поет «Воскресение Христово видевше», и я подхватываю. В верхнее окно вступает предзакатное солнце, и его лучи сливаются с жарким маревом моих свечек — потоки красного золота… Женщины заботливо усаживают меня на один из расставленных по средней части храма стульев: «Устала ведь, все время на ногах…».
***

Сейчас, когда я пишу этот текст, Пасха текущего года давно уже позади. Уже и Троица позади, и Апостолы… Но, мысленно возвращаясь в Дивеево, я возвращаюсь в Пасху нескончаемую, неизменную, в то самое Серафимово «Христос воскресе!», которым он по-прежнему встречает там, под Арзамасом, всех нас, таких разных, готовых и неготовых, сознательных и не очень, однако же — к нему притекающих. Я не могу ответить сколько-нибудь достойно; не могу сейчас войти в нескончаемую Пасху, но Серафимово приветствие я слышу и тихую быструю очередь к его святым мощам забыть уже не могу…