Академик А.М.Панченко и культурная история Петербурга

Действительный член Российской Академии наук Александр Михайлович Панченко (1937–2002) был, по общему мнению, одним из самых ярких ученых-гуманитариев 1980–1990-х гг., замечательным исследователем русской культуры, чье творчество получило не только широкий научный, но и общественный резонанс. Свидетельство тому — его историческая телевизионная публицистика, пользовавшаяся в 1990-е гг. колоссальным успехом и популярностью. В этом отношении А.М.Панченко, безусловно, встает в один ряд с другим замечательным «пушкинодомцем» — академиком Д.С.Лихачевым. А.М.Панченко, как и Д.С.Лихачева, отличали не только блеск и глубина научной мысли, но и необыкновенная широта охвата различных явлений и эпох в истории русской культуры. Он был одним из выдающихся исследователей древнерусской литературы и культуры Нового времени, в особенности русской культуры XVIII и XIX веков.

Актуальность очередного обращения к научному и публицистическому наследию академика А.М.Панченко определяется тем, что, с одной стороны, со времени смерти замечательного ученого писали о нем явно недостаточно, особенно в плане анализа и оценки значения его научного творчества, а с другой — во всех областях истории русской культуры, которыми занимался А.М.Панченко, по-прежнему остро ощущается потребность в обращении к его наследию. В современном литературоведении и культурологии многие идеи, а также научные принципы А.М.Панченко успешно применяются. В его научном наследии остается еще немало ценного, что нуждается в освоении и развитии.

Это показала прошедшая 13-15 июня 2007 года в Институте русской литературы (ИРЛИ) РАН (Пушкинском Доме) Международная научная конференция, посвященная 70-летию академика А.М.Панченко, а также изданный недавно на основе ее материалов сборник статей «А.М.Панченко и русская культура. Исследования и материалы», который стал не только данью памяти замечательного исследователя, но и важным этапом в осмыслении его научного наследия.

В сущности, главным предметом как научных занятий, так и публицистических размышлений А.М.Панченко был так называемый «петербургский период» русской истории и культуры, от пролога к нему в царствование царя Алексея Михайловича и вплоть до революции 1917 года, а также феномен Петербурга и его эволюция вплоть до начала XXI века. Особым вниманием исследователя всегда пользовались знаковые для Санкт-Петербурга фигуры: Александр Невский, Петр I, Феофан Прокопович, Пушкин, Чаадаев, Гоголь, Достоевский. Русскую литературу академик А.М.Панченко одним из первых начал изучать в рамках всей отечественной культуры. Явления литературного и нелитературного рядов были предметом его одинаково пристального внимания, и одно помогало понять другое. Значительное место в размышлениях А.М.Панченко занимала так называемая «обывательская история Петербурга».

Сам А.М.Панченко противопоставлял «феноменологию культуры» ее истории, которая, следовательно, представляла собой в понимании исследователя своего рода теорию, но не абстрактную, а выводимую из собранного и описанного самим исследователем материала, как бы пропущенного через его собственную личность. Используя этот термин, можно говорить не только о «феноменологии культуры» самого Панченко, но и о петербургской и в первую очередь «пушкинодомской» школе истории и теории культуры (Д.С.Лихачев, А.М.Панченко, с определенными оговорками Г.М.Фридлендер, В.Э.Вацуро, поздний Ю.М.Лотман, принадлежавший, как известно, к ленинградской филологической традиции, поздний Б.Ф.Егоров, В.В.Колесов, А.Х.Горфункель и др.). Хотя каждый из этих исследователей, безусловно, обладал и обладает яркой, неповторимой индивидуальностью, однако есть все основания говорить о некоторых общих методологических принципах, сближающих этих исследователей друг с другом и восходящих к философской феноменологии (Э.Гуссерль и М.Шелер, С.Л.Франк и Г.Г.Шпет). [1]

А.М.Панченко много писал и говорил о Петербурге, о его роли в русской истории и литературе. В ряд его наиболее излюбленных сюжетов, связанных с Петербургом, входит и особая, символическая роль фигуры Александра Невского в истории Петербурга, [2] и переходный характер русской культуры эпохи петровских реформ, положивших начало так называемому «петербургскому периоду» русской истории, и судьба ключевых фигур русской культуры этого периода.

Напряженный интерес исследователя вызывала и судьба Петербурга в XX веке, периоды в истории города, которые людьми его поколения обозначались как «до», «после» и «во время войны», [3] настоящее и будущее его родного города. Достаточно вспомнить оставшийся до конца неосуществленным замысел написать историю России XX в. «с обывательской точки зрения». Подобного рода опыт «автоэтнографии», попытка соединить вполне позитивистский анализ истории и культуры с персональными пристрастиями, личным опытом и переживаниями исследователя был у А.М.Панченко своего рода приемом, к которому он нередко прибегал и в других его работах о Петербурге. В свете популярной в настоящее время «социологии повседневности» в нем можно видеть одну из актуальных для современной науки тенденций научного творчества.

Академик А.М.Панченко был не только филологом, но и историком, культурологом или, скорее даже, философом культуры. Между тем его научное и публицистическое наследие до сих пор не издано в полном виде. Не собраны вместе и не проанализированы его работы о Петербурге и петербургской истории. Значительную часть из них составляют радио- и телепередачи, интервью, статьи, опубликованные в газетной и журнальной периодике. Так, например, огромное внимание петербургской теме в русской истории было уделено в его телевизионных фильмах об Александре Невском, Пушкине, Чаадаеве, Пушкинском Доме, цикле из 40 телепередач под общим заглавием «Боярский двор», прошедших в 1997-1999 годах на петербургском канале «Культура», а также цикле телепередач «Русские цари» на канале «Россия» и петербургском пятом канале. Вообще недостаточно изучен жанр его устных рассказов из так называемой «обывательской истории» Петербурга. Для А.М.Панченко было характерно глубоко личное восприятие топографии Петербурга. У него была своя история отдельных районов Петербурга (в особенности его любимого Васильевского острова). Можно, таким образом, говорить и об особом культурологическом краеведении А.М.Панченко.

Вопрос о соотношении в научном наследии А.М.Панченко двух подходов к истории и культуре Петербурга нашел свою полемическую разработку на страницах подготовленного в рамках данного исследовательского проекта научного сборника «А.М.Панченко и русская культура. Материалы и исследования». В статьях С.А.Кибальника, И.А.Есаулова и ряда других исследователей подчеркивается сосредоточенность исследователя на таких понятиях как «специфика русской цивилизации», «особенности русской ментальности», православные основы русской культуры, своеобразие петербургского периода русской истории. В работах А.А.Панченко и Д.Р.Невской, напротив, основной идеей А.М.Панченко объясняется его попытка написать «другую историю» – историю России XX века и, в том числе Петербурга, с точки зрения обывателя. [4] Как же соотносятся между собой два этих, на первый взгляд, совершенно различных подхода?

Трудно отрицать реальное существование петербургской школы «феноменологии культуры» (ведь в том, что они ощущают некоторую принадлежность к ней, сами признаются некоторые, даже молодые исследователи).[5] Большую часть наследия А. М. Панченко и в самом деле можно отнести именно к ней, в том числе и его работы, посвященные «петербургскому периоду» русской истории и культуры. Однако спор о значении в наследии академика «обывательской истории» нашего города выходит за рамки этой, в общем-то, частной проблемы. По сути, это, как уже было отмечено, «полемика о соотнесении “обывательского” и “интеллигентского”, “обывательского” и “просветительского” принципов в мышлении А. М. Панченко – да и вообще в русском гуманитарном научном мышлении как таковом».[6] Не случайно подчеркнутое вынесение на первый план «обывательского взгляда» в наследии А.М.Панченко, как правило, сочетается с нападками на русскую и советскую интеллигенцию с ее «просветительскими иллюзиями».[7] В свою очередь, представители противоположного подхода выдвигают на первый план в наследии ученого его стремление, вживаясь в ту или иную культуру, создавать ее точный феноменологический слепок. При этом объяснение сущностных сторон данной культуры является не просто чистым интеллектуальным актом, а характерным для русской традиции приобщением читателя к «живому знанию».

Как справедливо отметил Н.А.Кашурников,[8] к этому вопросу можно подойти и с несколько с другой стороны. История «обывательского Петербурга» хотя и стоит несколько особняком в наследии академика, но все же органично вписывается в контекст научного метода А. М. Панченко. Как писал сам ученый в книге «Русская культура в канун петровских реформ», «духовная культура делится на обиходную и событийную. Событийный ее слой – сочиняемые одна за другой книги, вдруг приобретшие известность авторские имена, неслыханные прежде мелодии и невиданные живописные композиции, только что возведенные постройки и монументы, неожиданные для публики мысли и публичные о них споры. Это учреждаемые и отменяемые празднества, преходящие репутации людей и явлений. Это день ото дня воздвигаемые и день ото дня повергаемые кумиры. Небывалость – вот непременный признак культурного события. Совокупность таких событий – плоть и кровь эволюции, неиссякаемого потока новизны».[9] Однако фундамент событийного слоя культуры составляет слой обиходный (иначе – обывательский), который «слагается из “прописей”, из принятых каждой социальной и культурной формацией аксиом, трактующих о добре и зле, о жизни и смерти, о прекрасном и безобразном, определяющих поведенческие структуры, нравственные и эстетические запреты и рекомендации. Естественно, что обиходный слой весьма консервативен; он меняется гораздо медленнее, нежели событийный». [10]

Метод А. М. Панченко и содержит в себе, с одной стороны, «взгляд» (в том числе на феномен Петербурга) с точки зрения событийного культурного ряда, в культурной и исторической перспективе. Этот взгляд как бы расширяет исследуемое культурное и историческое пространство. С другой стороны, Панченко свойственен «обывательский взгляд» – взгляд, исследуемое культурное и историческое пространство сужающий, детализирующий и словно бы «консервирующий». [11] Однако феноменология культуры и «обывательская автоэтнография», с моей точки зрения, соотносятся не по принципу дополнительности, как об этом пишет Н.А.Кашурников: феноменологический метод, как это мы увидим ниже, собственно говоря, включает в себя, в том числе и «обывательскую автоэтнографию».

Если попытаться выделить в наследии академика А.М.Панченко книги, статьи и телефильмы, непосредственно относящиеся к осмыслению роли Петербурга в истории России, петербургского мифа и петербургского периода русской истории, от пролога к нему во время правления царя Алексея Михайловича и вплоть до наших дней, то выяснится, что работ и фильмов, прямо посвященных феномену Петербурга, ученый не оставил. И это только закономерно в свете методологических позиций исследователя, обозначенных нами в цикле статей на тему «А.М.Панченко и петербургская школы “феноменологии культуры”». Для феноменологического отношения к культуре как раз характерно избегание чрезмерно генерализирующего подхода общей теории культуры. Общих теоретических работ о Петербурге Панченко не писал, а если бы взялся, то непременно написал бы о чем-то достаточно конкретном и связанном в той или иной степени с основными темами его научных разработок и историософских размышлений. Зато у Панченко мы можем найти немало работ на темы «перехода от древней русской литературы к новой», «смены писательского типа в петровскую эпоху», Петра I и, наконец, «русской культуры в канун петровских реформ» [12] – то есть конкретные исследования, в которых то, что иногда несколько велеречиво называют «феноменом Петербурга», [13] обретает десятки и сотни конкретных ликов, в зависимости от того о каких культурных особенностях и каких моментах петербургской истории в них идет разговор.

Таким образом, целостной концепции «феноменологии Петербурга» А.М.Панченко не выдвинул. Но это представляется не недостатком, а скорее достоинством его работ. Всегда опасаясь обезличивающей абстрактности чересчур общего взгляда на явления культуры, А.М.Панченко видел яркие личности и неповторимые индивидуальности там, где другие исследователи стремились усмотреть проявление той или иной общей тенденции. Недаром не раз – в частности, в телефильме «Гений места» (2002) – он говорил о неслучайности того, что «никакие партии в России не приживаются – только одиночки, только благородные одиночки». Об этих «благородных одиночках», об этих личностях он всегда говорил и писал с проникновением во все детали и особенности их происхождения и биографии. Даже если речь заходила о фигурах, не входивших в круг его научных занятий, он изучал материал настолько подробно, насколько это было необходимо для осуществления тех феноменологических, в сущности, процедур, которые и были его «коньком». С помощью своей замечательной интуиции, которую отмечал в нем, в частности, И.П.Смирнов[14] и которая, безусловно, была основана на его собственном жизненном опыте и глубоком понимании жизни, он не только вживался в соответствующую эпоху, но и как бы сам проживал в ней жизнь изучаемого исторического лица. Именно так построены его детальные телевизионные характеристики Аввакума, Александра Невского, Пушкина, Гоголя, Чаадаева.

И еще два принципиальных положения. Будучи прежде всего исследователем, А.М.Панченко, тем не менее, никогда не стеснялся прямо выказывать свои симпатии и антипатии к тем или иным деятелям культуры. Так, он прямо признавался в своем преклонении перед Александром Невским, которого считал своим «духовным патроном» (праздновал именины в день Святого Александра Невского), неподдельно восхищался Аввакумом и говорил о своей любви к Петру. Исходя из «предвзятости» любой истории, [15]Панченко предпочитал прямо формулировать свое отношение, тем самым как бы расписываясь в собственной необъективности, тому чтобы тайно или даже, как это нередко бывает у других исследователей, неосознанно проводить ту или иную тенденцию.

В то же время о своих героях Панченко говорил не только “sub specie aeternitatis”, [16] но и из конкретного исторического момента, связывая прошлое и настоящее не по принципу всеобщей связи времен, а по принципу повторяемости, сходства и различия даже самых удаленных друг от друга исторических эпох. Так, его фильм об Александре Невском (1992) заканчивается словами: «Александр Невский жил в то время, когда Русь была больна. Да, сейчас Россия снова больна. Но болезнь не вечна. Россия выздоровеет и ее помощником в этом снова будет Александр Невский и другие русские святые». – а в финале телефильма о Н.В.Гоголе звучат слова благодарности писателю за его пусть пока и не исполнившиеся упования на благополучие России. Нетрудно увидеть здесь некоторые принципы, напоминающие немецкую «рецептивную эстетику», которая была в значительной степени продолжением и развитием философской феноменологии.

Чураясь общих теоретических концепций Петербурга, исследователь предпочитал рассказывать истории, связанные с теми или иными деятелями петербургской истории, святыми местами или легендами и мифами Петербурга. [17] Этот типично феноменологический ход позволяет иначе взглянуть и на сам замысел А.М.Панченко написать историю России с «обывательской точки зрения». Ведь открывает этот неоконченный текст исследователя его утверждение о том, что «всякая наука, по крайней мере, в современном состоянии, – вещь предвзятая». [18] Следовательно, замысел этот – попытка преодолеть обычную предвзятость, маскируемую декларируемыми установками на объективность, за счет прямого провозглашения явной субъективности предлагаемого повествования. Однако субъективности наименьшей, так как точка зрения обывателя наименее всего связана с какой-либо партийностью, а хладнокровно фиксирует те изменения в повседневной жизни, которые касаются его в первую очередь. Осознание предвзятости всякой истории ведет исследователя, согласно логике его феноменологического метода, к попытке выйти за пределы какого-либо идеологизма, привносимого в исторический материал, к попытке изображения истории с позиций подавляющей части населения, существовавшей в самой этой истории. В результате мы имеем изображение быта и существовавшего в нем о-быват-еля вместо идеологизированной точки зрения живущего уже в другой эпохе самого исследователя. [19]

Во всем, что А.М.Панченко писал и говорил о Петербурге, без труда можно заметить своего рода лейтмотивы или излюбленные приемы, которые особенно хорошо видны в его телепублицистике. Это и проникновение историческую в эпоху, в том числе и через язык ее современников (пристрастие к мемуаристам эпохи), и сознание важности «гения места»: «Лучше всего было бы рассказать о нем в Москве» (о Чаадаеве московского периода), – и постоянное подчеркивание генеалогических связей древности с культурой нового времени (Пушкин и др): «Это тот тип писателя, который потом у нас возобладал: писатель как духовный наставник» (об Аввакуме), «Это рождение великороссов – вот что такое Александр Невский и его богатыри». Исследователь снова и снова подчеркивал роль Петербурга в судьбе своих культурных героев: «Чаадаев жил все-таки по-настоящему в Петербурге и в Царском селе. В Москве он мыслил», «Он с Петербургом не подружился. Но Петербург сделал Гоголя <…> Так что я думаю, долг свой Петербург Гоголю выплатил».

У него то и дело прорывается присущее ему и как исследователю пристрастие к историческим параллелям и обобщениям: «Никон решил сделать так, как делают все, кроме русских. Мы упрямы в своем и страшно легковерны, когда берем чужое», «Проигравшая культура может оказаться в конечном счете культурой-победительницей: проигравших культур нет», «Капитан Копейкин тоже становится разбойником. И здесь тоже Гоголь оказывается пророком», «Все сражались со всеми. Нечто подобное, к сожалению, мы переживаем и сейчас», «Россия никогда не знает меры. В этом наше величество и наше ничтожество», «В России всегда хватало людей, которые жили по-божьи. Но теперь настало время соединить божье и человеческое». В истории Петербурга он постоянно ищет и находит нечто поучительное – то, на что не мешало бы равняться (упаси Бог, подражать) и сейчас: «честь – главное понятие и главный завет»,[20] «Если человек пишет о своем Отечестве с болью, скорбью и состраданием, то это вовсе не значит, что он повредился в уме. Потому что болеть, скорбеть и сострадать своему отечеству – это более чем естественно. Истина – вот урок Чаадаева».

Культурные отличия Петербурга от Москвы Панченко объясняет прежде всего различиями в святых, а соответственно и в главнейших храмах: «Вот что я хочу сказать про часовню Ксении Блаженной. Это одно из самых Священных мест нашего города. Самое священное место Васильевского острова. Ведь, понимаете, Васильевский остров, как и весь Петербург, сильно отличается от Москвы. Вот смотрите, какие у нас знаменитые храмы. А почему ж так? а все это связано с Петром. Он крестился на день Петра и Павла, поэтому Петропавловский собор, все знают. Но он родился в день Исаакия Далмацкого, поэтому главный собор Исаакиевский. А Сампсониевский собор потому у нас стоит, а потому что в день Сампсония Странноприимца мы победили шведов под Полтавой. У нас все другое, чем в Москве, и у нас другие святые». [21]

Характерные черты петербургской телепублицистики А.М.Панченко можно легко увидеть на примере одного из его последних фильмов «Гений места», цитатой из которого мы завершили предыдущий абзац. Фильм начинается с констатации исследователем некоторых конкретных различий в календаре и представлениях о мире человека древнерусской и новой русской культуры: «Январский Новый год ввел Петр Великий… - и тогда боялись Конца света, тогда делали гробы, в 1492-м, ложились в них. Ну а Конец света знаете, когда будет? его никогда не будет. Но если так верить в это? Он будет в марте. Тогда был мартовский год, март первый в месяцах, первый в месяцах март!». Говоря о Петербурге, Панченко заговаривает прежде всего о его создателе, отмечая некоторые особенности личности Петра, познания его в области иностранных языков и «эмигрантский комплекс», вывезенный им из Голландии: «У него был эмигрантский комплекс, я его люблю Петра, хотя знаю, что к чему. Вот как вы думаете, почему он поехал в Голландию, в Голландии тогда собиралась вся эмиграция, со всей Европы, а что вы думаете “Санкт-Петербург”? - это эмигрантский комплекс, хотя это наша земля».

Привычка мыслить феноменологически ведет Панченко к открытой, уже даже не петербургской, а Василеостровской самоидентификации – даже не столько с городом, сколько с особой его частью: «Кстати, я должен это подчеркнуть, …что Васильевский остров – это название не по майору Василию на Острову, простите, а это название XY века, по одному из новгородских посадников. Это наш остров, а я василеостровский, простите».[22] Ощущение особой социокультурной среды Васильевского Острова подвигает исследователя к тому, чтобы мыслить социокультурно, хотя это, может быть, не так уж ему и удается: «Васильевский чем велик?.. академик выходит, садится на извозчика - я всегда так думал о Васильевском острове - и вот они начинают разговаривать, потому что скучно же, - ну вот вы же в такси разговариваете с водителем. И вот извозчик учит академика, а академик извозчика. Поэтому у них переход знания и переход культуры. Вот это Васильевский Остров, понимаете».

Из этого фильма – как, впрочем, из многих других телевизионных выступлений и радиоинтервью исследователя ясно видно, что у него была не какая-то всеобщая, а сугубо индивидуальная, личная культурная география города: Александро-Невская Лавра, Казанский Собор, Церковь Николы Морского, Васильевский остров, Пушкинский дом, Соловьевский сад, двор дома 53 на 12-й линии, Смоленское кладбище, Часовня Ксении Блаженной… Ощущение глубокой корневой связи с городом – не абстрактной, выдуманной, а житейской, «обывательской» - ведет Панченко в его поисках самоидентификации и еще дальше: «Да, вот это мой двор, квартира 132 на четвертом этаже, вон наши окна, и здесь я прожил 40 лет. Это так называемый Смирновский дом…» (выделено мной – С.К.). И далее следует опять-таки социокультурная зарисовка особенностей тогдашнего быта – с буржуйками, дровяными сараями и голубями.

Лишь естественно дополняет такую самоидентификацию приправленность его речи «васинскими выражениями»: «А декабрист Каховский, Замотай Хренов – прошу прощения за васинское выражение – убил любимца Петербурга и героя Отечественной войны…». Ощущение важности всех этих примет старого, послевоенного быта: брюки клеш, прически «Тарзанья шерсть» и «кокон», инвалиды на Малом проспекте, увезенные потом на Валаам и парадоксальное сохранение дореволюционных манер в жизни советской интеллигенции [23] – владеет исследователем во всех этих повествованиях о, казалось бы, вещах, не имеющих никакого прямого отношения к культуре, но в действительности являющихся органическими ее частями.

Попытка построения «обывательской истории» Петербурга у Панченко – это еще и сознание роли предания, слухов и домыслов в истории: «Бабушка говорит: “Вот что, ты мой внук, ты профессор. Так вот, Царица с Распутиным спала и кабель шел, а ты пошел вон!” И я понял, почему была революция. Ведь так думал Милюков, который писал книжки там – там про интеллигенцию и так далее. И бабушка моя так думала. Хотя мы не участвовали ни в каких революциях». И убеждение в обреченности петербургского периода русской истории, кажется, опиралось в сознании А.М.Панченко на простое, «обывательское» ощущение того, что кровавые преступления даже во имя великих целей порождают лишь новые кровавые преступления: «там ведь все были за террор, все помогали. А что делали так называемые культурные люди? Ну, Распутина же убили, нагло, а кто убивал? Великий князь Дмитрий Павлович, убивал Феликс Юсупов, князь, Пуришкевич и так далее – и ничего! Они же убийцы!».

И самое важное: василеостровская или «питерская» самоидентификация А.М.Панченко [24] не только не противовес его осознанию себя прежде всего русским ученым, а, напротив, логический его первоэлемент. Ведь самая сильная сторона телепублицистики исследователя – это, пожалуй, его прямое оправдание русской истории, несмотря на все ее трагические заблуждения. Так, после рассказа о разочаровании в России и русских, наступившем в Чехословакии после 1968 года, он все же говорит: «А мы русские люди все-таки неплохие, уверяю вас, я твердо в этом уверен, как русский человек и знаю русских: и мы справимся, мы справимся. Это пройдет, знаете, как плохая погода». И эту свою откровенную прорусскость А.М.Панченко не боялся открыто проявлять на публичных форумах и научных конференциях: «И город на болоте, и все такое, и сколько же нам пришлось претерпеть, ведь ни одному городу столько не пришлось, как нам. Ну, достаточно вспомнить о блокаде. И мы же не сдались, мы же не сдались. И говорят - есть люди и, в общем, известные очень - что надо было сдаться. Я выступал об этом вот на этой конференции, там один человек говорил - в Вене про смерть мировых культур и религий что вот homo soveticus бросился на пулемет или вот блокада, Матросов он имел в виду – зачем? шинелкой бы прикрыл – да-да, шинелкой амбразуру. Ну, я выступил, и все профессора европейские меня поддержали, я говорю: “Ну, а что ж тогда… а Иисус Христос? Чо ж он там на кресте, понимаете, пошел на добровольную смерть. А Жанна Д’Арк, прошу прощения, а Томас Мор? что ему требовалось сказать, как требовал Генрих YIII, что король глава церкви, все? Нет, он пошел, голову положил на плаху. Ничего особенного.” Так что, простите. Героизм это вещь неплохая, дух выше тела, вот и все. Главное это дух, главное не пасть духом. Отчаянье смертный грех».

И кто знает, может быть, надежды и упования А.М.Панченко сыграли свою роль, и кое-что из них все же сбылось: «Надеюсь, что энергия зла и энергия глупости у нас ослабеет, хватит, хватит, хватит! Знаете, есть такая мысль, я ее высказывал не раз, ну вот, а почему порядочные люди сохраняются? Злодеи начинают драться друг с другом и забывают о том, что нужно убить всех порядочных людей, поэтому порядочные люди перешагивают из столетия в столетия. Как раз мы сейчас перешагиваем из тысячелетия в тысячелетие». Не случайно, перечислив в передаче «Боярский двор» едва ли не все существовавшие когда-либо легенды о Санкт-Петербурге, Панченко неожиданно закончил: «Самая большая легенда это почему он жив и будет жить и почему он прекрасен и почему его все мы, и должен сказать, и Россия, любит».