игуменья Георгия (Щукина): Свидетельство о войне

 Каждый раз, когда где-нибудь в России или заграницей встречаешься с людьми, побывавшими во Святой Земле, обязательно всплывает вопрос: «Видели матушку Георгию?» Не надо объяснять, что это – о Горненской игумении. И эта встреча с ней является своего рода визитной карточкой «посвященных» - с радостью затеваются рассказы о том, какая она милая, добрая, хлебосольная, смиренная, веселая, грустная, духовная, деятельная, таинственная, любимица Патриарха Алексия, и прочая, прочая…

Простота, послушание и терпение матушки Георгии – это основа ее мироощущения и отношения к людям. Она с юности жила в Церкви, с мыслью о Боге, и благое иго послушания Христовым заповедям сделалось ее смыслом и радостью всей ее жизни. Перед таким человеком невольно весь собираешься и уже лишнего себе не позволишь. Игуменья Георгия и в сестрах ценит именно чистоту, потому что была воспитана в ней. У нее ровное отношение ко всем, и это тоже от чистоты, от того забытого духа…

Матушка вспоминала, что «раньше монашечки были какие-то «мягонькие», ласковые: «И правда, когда мы пришли в Пюхтицу, все эти старые монашечки обращались к нам: «Девочка, доченька, Леночка, Танечка…», и все так вот, окружали человека любовью, хранили его во всем». В них была вот эта мягкость, настоящая человечность. То «старорежимное» воспитание уже отошло...

Однако помимо воспитания такой ее сделал огромный опыт монашеской жизни и то, что она общалась со многими великими людьми нашего времени, среди них и те, кто уже прославлен в лике святых.

Мне посчастливилось беседовать с игуменьей Георгией в течение нескольких часов. Вероятно, многие хотели бы оказаться на моем месте. Обдумывая, как написать о ней, я поняла – не надо описывать ее жизнь, надо просто дать слово ей самой. И это тихое, кроткое слово для любящих ее станет личной беседой с дорогой матушкой Георгией…

Ленинградская блокада

Родилась я 14 ноября 1931 года в Ленинграде. При крещении назвали меня Валентиной, что значит «сильная». И эта сила пригодилась мне с самых молодых лет. Мое детство прошло до войны, помню я его мало. Но страшное, голодное время блокады запомнила очень хорошо. Когда в городе наступил голод, сначала съедали все запасы, а потом сварили в пищу все, что только было сделано из кожи – подметки, пояса, сумки. Голод заставлял людей делать страшные вещи… Однажды к нам в гости пришла мамина подружка. На комоде лежали наши продуктовые карточки, и она взяла их. Осталась только одна детская карточка – это 125 граммов хлеба на всю семью. После этого папа скончался от голода. Он умирал, а мама настолько была слаба, что не могла даже встать к нему. Десять дней он, уже умерший, лежал в прихожей. Квартира была вся пустая. Умерли все соседи, некому даже было вынести его.

Мы жили на первом этаже. Стекол в квартире уже не было, они разбились от постоянных сотрясений от взрывов. И поэтому окна у нас были занавешены одеялами и ковриками. Однажды началась страшная бомбежка, и на наш дом тоже были сброшены бомбы, солдатики сбрасывали их с крыши вниз. Мы сидели за столом, как вдруг рвется одеяло на окне, и к нам прямо под стол влетает снаряд. Слава Богу, ничего не загорелось. Это случилось еще тогда, когда папа был жив, и он сразу схватил снаряд большими щипцами и - в ведро. Тогда всем было приказано держать в своей квартире бачок или ведро с песком. Так мы были спасены.

Когда умер папа, и мама слегла, Господь еще давал мне силы, и я ходила за хлебом и за продуктами, которые давали по карточкам. Помню, однажды, я пошла за хлебом в магазин. Мне взвесили сколько положено граммов хлеба, и я уже хотела брать его с весов, как вдруг хлеб мой у меня выхватили –это был какой-то мужчина. К этому мужчине еще другие подбежали, и все они стали друг у друга выхватывать кусочки – настоящая война завязалась. А я пошла домой без хлеба, иду и плачу горько. В нашем доме, в подвальном помещении, стояли военные. Они меня постоянно видели, когда я ходила в магазин. И вот я иду плачу, а один из них манит меня рукой и спрашивает, что случилось. Я рассказала ему, как выхватили мой хлебушек, и что теперь я иду домой без хлеба. И вот этот военный, Царство ему Небесное, дал мне кусочек хлеба, который я принесла домой. Счастье еще было, что за водой я ходила к соседям, недалеко, в то время как многим приходилось ходить на Неву.

Когда мама послала меня к своей сестре Матрене сказать, что папа умер, я шла почти целый день, хотя она жила недалеко от нас, всего 3-4 остановки. Тетя Мотя, которая и воспитывала меня впоследствии, была одинокая и жила одна, так как детей не имела. Супруг ее, раб Божий Сергий, мой крестный, был моряком и погиб к тому времени. Она проработала в больнице Эрисмана почти 30 лет. В блокаду ей, одинокой, оказалось выжить легче. В больнице кто-то умирал, кусочек хлебца оставался…

И вот, когда я уже почти дошла до ее больницы, вдруг вижу: одна машина идет, другая. Я - в стороночку, потом вслед за ними завернула за угол и увидела площадь, и на ней сложены какие-то скирды. Я подумала, что это дрова, а оказалось - покойнички. С машин их сгружали и вот так укладывали друг на друга, и они долго лежали на морозе. Никакой возможности хоронить тогда не было.

Когда я тете Моте про папу рассказала, что он умер, к нам тоже приехала машина, и люди в белых халатах зашли в квартиру и на носилках вынесли всех наших покойничков. Господь помог пережить все это. А люди от голода и несчастий лишались рассудка. Вот такое было время. Ни воды, ни света, ни дров, ничего. Мертвый был город. (может быть, вставить фото блокады?

Эвакуация

Когда пробили Дорогу жизни, по Ладожскому озеру стали вывозить блокадников - сначала их везли на машинах, а потом сажали в поезд. Я обморозилась, и в поезде была уже без сознания. По пути следования все знали, что это везут блокадников. Люди приходили, приносили какую-то еду, потому что очень-очень нас жалели. Но в поезде смертность стала еще выше, потому что до крайней степени истощенные блокадники стали есть, а им нельзя было есть столько. И вот как только поезд останавливался, приходили врачи, санитары и сразу покойников выносили. Когда мы доехали до Орехово-Зуево, меня и младшую сестричку Ниночку положили на одни носилки, и сдали с поезда в морг. Двух дорогих покойниц мама сдала, думая, что мы умерли. Ниночка действительно была похоронена где-то в Орехово-Зуево, в братских могилах. А со мной произошло какое-то чудо. Я или задышала, или зашевелилась, не знаю. А в морге лежали десятки, сотни покойников-ленинградцев. Очень слабых, их вывозили целыми тысячами из блокадного города, и многие из них умирали по дороге.

И я оказалась в морге. Кто-то увидел, что я очнулась. В общем, пришла я в себя уже в больнице. Ходить не могла. Помню, что мне дали коляску, я ездила в колясочке. У меня было обморожение, и врачи хотели ампутировать пальчики на обеих ножках. Но на левой как-то прошло, а на правой у меня нет пальчиков. Пролежала я 3 месяца – очень слабенькая была. И вот однажды утром приходит главврач нашего отделения и говорит: «Завтра, дорогие, выписывают все наше отделение». А куда? Он сказал только, что в Краснодарский край повезут, там тепло и есть еда. Мне было десять лет. Я лежу и плачу: "Где мама? Я к маме хочу". Главврач сказал: "И ты едешь вместе со всеми". Про мою маму, конечно, никто не знал: жива ли она и где ее можно найти… И вот дальше произошло удивительное – почему я вижу над собой руку Божию с самых отроческих лет. Вечером того дня к нам вдруг пришла медсестра и принесла от моей мамы письмо на адрес главврача той больницы. Она спрашивала, живы ли такие-то девочки, ее дочки, или нет. Обратный адрес: Краснодарский край, Кавказская. Их туда увезли, блокадников. Но адрес был неточный: непонятно, Кавказская – это станица или станция. Видимо, мама писала еще из больницы. Главврач прочел: Краснодарский край. А дальше куда?! Все обрадовались, что мать все же жива, и можно меня к ней куда-то отправить. Утром нас, 40 человек, собрали, попрощались с нами, посадили в вагон, а меня поручили проводнице, чтобы она высадила меня на нужной остановке. Она читает адрес на конверте, но не может понять, где меня высаживать. Повезли в Краснодар. На вокзале сдали в детскую комнату, ножку перевязали, накормили и уложили спать. Не знают, куда мне дальше ехать. На второй день утром меня отправили, в Тихорецк. Там тоже думали, куда эту девочку девать. Что-то узнавали, куда-то звонили. Потом опять на поезд посадили и поручили проводнице. Уже все знали, что эта маленькая худенькая блокадница разыскивает маму. Кто-то даже фрукты приносил, что для нас было немыслимо. Там в это время уже фрукты созревали… И вот подошла ко мне одна женщина, прочитала адрес на конверте и говорит, что именно туда она и едет, к родной сестре в отпуск. Проводница обрадовалась и попросила эту женщину довезти меня. Вышли мы из вагона – жара, май на дворе, а я в валенках и во всем зимнем. Сначала пешочком прошлись, потом подвода какая-то нас подвезла. И вот так мы пришли в эту Кавказскую станицу, в дом сестры моей доброй провожатой. Меня там раздели, покормили и уложили на полу, я сразу уснула… Сквозь сон слышу: Господи, какой-то шум, что такое?! Открываю глаза – передо мной мама. И столько было слез радости, не передать словами, все соседи собрались, плакали и радовались вместе с нами. Оказывается, что когда блокадников привезли на Кубань, в эту станицу, то всех размещали по хаткам, и у кого было хоть какое-то местечко. А моя мама попала к одной старушке, которая жила рядом с той женщиной, к которой ехала моя провожатая… Какой во всем этом промысел Божий!

Но вскоре снова пришла беда - подошли немцы. Они очень старались привлечь к себе население оккупированных территорий, даже открыли в станице храм. В школу – я в третьем классе училась – помню, приходил священник, читал молитву. Немцы предлагали ехать в Германию работать и многих вывозили – сначала добровольцев, а потом и невольников. Уже когда наши наступали, немцы стали хаты поджигать, расстреливать людей, виселицы устроили. А мы – мама, я, двоюродная сестра Лидочка и хозяйка, спаслись, потому что десять дней просидели в погребе у той бабушки, у которой мы жили. Погреб был на огороде, далеко от дома, поэтому нас и не поймали.

Потом, когда наши партизаны окружили станицу – с той стороны, где немцы и не ожидали, тогда мы и вышли. Одна беда миновала – от немцев мы спаслись, но вскоре началась эпидемия сыпного тифа. Мама заболела и скончалась, ее похоронили на кладбище, за станицей. Так я осталась круглой сиротой.

Детдом

Сначала нас с Лидочкой отправили в Ивановскую область, там жили уже эвакуированная мамина сестра и подруга. Но долго мы там не задержались. В начале 44-го мы приехали на Валдай, где в деревне Ивантеевка жили бабушка, еще одна мамина сестра и брат, тоже эвакуированные из Ленинграда. Шла война, ни магазинов, ни школы не было, много стояло сгоревших домов. И тетушка Дуня, мамина сестра, тоже сказала, что не может нас двоих взять к себе, и отдала нас в Валдайский детдом. Там, слава Богу, мы пробыли недолго. Когда расспросили меня про оставшихся родных, я сказала, что у меня две тети, мамины сестры, живут в Ленинграде. И нам написали какие-то справки, что мы едем в свой город к родственникам, и отправили в Ленинград – без сопровождающих. А на станции Бологое нас с Лидочкой высадили. Это потому, что все возмущались, почему девочкам несовершеннолетним не дали никого из сопровождающих. Начальник сказал, что завтра нас отправят обратно. И в это время к нам подошла одна женщина, расспросила нас хорошенько, куда мы едем. Я рассказала ей, что вот мы едем к тетушке в Ленинград одни, без взрослых, что нас сейчас высадили, а завтра хотят опять отправить в детдом. Сижу и плачу. И снова – какой промысел Божий – оказалось, что эта сердобольная женщина тоже живет в Ленинграде, и тоже на улице Куйбышева, как моя тетя Мотя. И она потом в Ленинград поехала, а мы снова вернулись на Валдай, в детдом. Эта женщина нашла мою дорогую тетю Матрену – тетю Мотю – и все рассказала про нас. Конечно, тетя Мотя переживала, сообщила о себе в наш детдом, и тогда нам дали сопровождающего, и мы до нее все-таки доехали, в Ленинград. Так мы и стали жить у тети Моти. Настрадались мы с Лидочкой. С детства Господь дал столько испытать, пережить... Но шла война, у всех было полно бед и нам это казалось нормальным… Другого детства мы не знали.